'Четверть' лошади - Страница 2

К оглавлению

Иван Иваныч посмотрел в книгу и сказал:

- Ну, пес с ней! ну, ревизскую, что ли! Но что ж означает четверть лошади? Какая такая лошадиная четвертая часть?

Которая же первая-то часть у ей? Это даже, прямо сказать - насмешка одна!

- Ну как же так!

- И очень просто!.. Положительно одно издевательство!..

С кирпича, с беременной бабы, с трубы все можно что-нибудь взять и даже в карман положить... А это уж - черт знает что!

Четверть лошади!..

Лично я хотя и мог бы совершенно иначе понимать эти "цифры", подлежащие облаиванию на разные лады, но, говоря по совести, обжившись с деревенскими обывателями, также, подобно им, привык очень мало интересоваться этим множеством крупных и мелких нулей, которые мы только и видим в таблицах многотомных трудов. Быть может, подумавши, я бы и мог что-нибудь возразить Ивану Ивановичу, но простое нежелание думать серьезно и привычка ограничиваться облаиванием не вызвали меня на разговор о непостижимой цифре.

"Четверть лошади!" - подумал я и присоединился к издевательству Ивана Ивановича. Толстые томы "трудов", как и

прежде, так и после облаивания, сделанного Иваном Ивановичем, продолжали спокойно лежать на тех самых местах, где были положены, и всякий раз возбуждали во мне только глубокий вздох, когда, перечитав все, что можно было перечитать, приходилось с прискорбием увидеть, что кроме "трудов" решительно ничего для чтения нет!

Но вот совершенно неожиданно со мною происходит переворот: я собственными глазами увидел четверть лошади! и с тех пор усеянные крупными и мелкими нулями "труды" приняли в моих глазах чрезвычайное значение.

Да, я теперь знаю, что такое четверть лошади; знаю, что эта четверть не пустяки, что эта дробь имеет весьма серьезное значение.

Дело было так.

Я только что окончил чтение нового переводного романа, напечатанного в одном из толстых журналов, и находился в весьма тяжелом душевном настроении. Не думайте, что на нервы деревенских обывателей действуют только такие явления жизни, которые таят в себе обычную для нас сущность "хапнуть в карман", и что только такие явления волнуют и тревожат нас. Вовсе нет. Посмотрите-ко, какого переполоха наделал в нашем уездном обществе хотя бы "роман графини Лиды".

Все, что не знало иного исхода и течения жизни, кроме службы, семейной ссоры и буфета в клубе, - все вдруг заохало, застонало, заметалось, закричало и заговорило из всех сил и во весь голос. Как теперь помню, еле живой уездный аптекарь, выходя из клуба во втором часу ночи и будучи уже в таком состоянии, которое заставило его тотчас же обнять фонарный столб, все-таки нашел в себе силы закричать: "Приас-схо-нна!"

И орал то же самое, раскачиваясь на извозчике, на которого усадил его городовой. Да, и мы не прочь иногда порадоваться и потосковать хорошо. Так было и со мной в этот раз. Роман был обыкновенный: муж - старик, она (маркиза, само собой) молодая и, само собой, Анатоль - молодой. Обман друг друга с первой страницы до последней. Обман письмами, глазами, рукопожатиями. Словом, какое-то беспрестанное воровство самых элементарных человеческих радостей, воровство, в котором не нуждалась ни во веки веков ни одна горничная, получающая восемь рублей в месяц. А тут маркиза, и не может жить на белом свете иначе, как "украдучи" да "уворуючи"! Впрочем не в подробностях романа дело, а только в том, что мне было скучно от него и я ушел гулять.

Шел я, скучал, ни о чем не думал и вдруг случайно услыхал:

- То-то - кабы лошадь была!

Слова эти жалобно проговорил женский голос, и я, положительно не знаю почему, при слове "лошадь" вспомнил фразу Ивана Ивановича:

- Четверть лошади! Ну скажите, пожалуйста, не насмешка ли?

"А может быть, - мелькнуло мне, - именно на эту-то бабу и приходится в среднем выводе только четверть? Как же она живет с одной четвертью?.."

- Как же без лошади? - сказал мужской голос. - Без лошади пропадешь!

"Как же, в самом деле, без лошади? - подумалось мне. - Как же с одной четвертью-то?"

Что-то сказало мне, что передо мной - не что иное, как живая статистическая дробь, а чрез мгновение я уже с полною ясностью знал, что я вижу именно дробь в живом человеческом образе, вижу, что такое эти нулики с запятыми, с большими и маленькими. И мне ужасно захотелось подойти к этой живой дроби.

Дробь была баба лет тридцати, и рядом с ней стояла на земле маленькая, полуторагодовалая девочка. Обе они вышли из лачужки, у которой не было даже сеней. Против бабы и девочки стоял мужик, тоже, должно быть, какая-нибудь единица, деленная по крайней мере на десяток местных бюджетиков, потому что у него в спине на каждый квадратный фут было по четыре двухдюймовых дыры, и который, по-видимому, также знал, что "четверть" лошади не представляет ничего хорошего.

- Кабы у меня лошадь была, так уж отвез бы! - сказал он тоскливо.

- То-то без лошади-то неспособно! - сказала дробь-баба.

- Далеко ль до покосу-то?

- Да версты две будет.

- Так ты вот как! - задумчиво сказал мужик, деленный на десять. - Ты обед держи в одной руке и косу в тое ж руку приуладь, а подстилку и полушубок для девчонки на шею намотай... Вот и будет великолепно! Чуешь?

- А девчонка-то как?

- Пойдет!

- Да как же она босая-то пойдет? И две версты ей не убечь, я пойду скоро.

- Это верно! - сказал мужик и стал опять думать.

Стала думать и дробь-баба.

И скоро мысли этих дробей стали складываться в следующую формулу:

- Вот как ты, Авдотья, уделай! Ты девчонку сажай на шею, верхом...

- Да чем же я ее держать-то буду? В одной руке полушубок, подстилка, в другой коса и обед? Не за волосы же ей меня тянуть?